Вот, сколько себя помню, столько помню эту фотографию. Я был ещё совсем мелким, она мозолила глаза. В добротной деревянной раме. И я знал, чья это работа. Они все приходились в той или иной степени родства ко мне. Кто-то из них даже стал начальником в Москве. На сегодняшний день, что я могу сказать? Что из всей композиции я знаю только двоих. Один человек родной, другой - нет. Я совершенно точно знаю, что Бабушка, которая в нижнем ряду и в центре, это родная сестра моей бабушки. Что разница меж ними только в том, что одна жила в оккупации, под немцами, а другая нет. Больше я никого из них не знаю. Кроме одной девушки. В среднем ряду в центре. Молодая еврейка. Я не знаю её имени, я не знаю фамилии. Никто никогда мне ничего не рассказывал. Всё, что я знаю, знаю только по условным признакам того, что я запомнил, и отголоскам родительских рассказов. У них был свой междусобойчик. Эта девушка - еврейка. В деревне она считалась красивой девушкой. И прятали, как считалось, её от немцев. Прятала её - вот эта бабушка в центре.И, надо сказать, причин, мотивов, я так и не узнал. Зато узнал, что прятали, почти успешно. Почему? Потому что, за всю оккупацию, немцы её так и не нашли. Но пока она сидела в бабушкином сундуке - так и зачахла. Она подхватила туберкулёз. Война закончилась, немцы ушли. И молодая девка умерла. А больше я никого на фотографии не знаю. Знаю только, что все они моя родня.
Художнику, тем более свободному, невыгодно писать плохие тексты. Невыгодно отнюдь не в коммерческом смысле. Большой и плохо написанный текст, это прежде всего, пропажа времени.
muddylevski) wrote,
Journal information